София, 39 - 6 февраля 2007 00:59

Дико болела голова… Кто-то невидимый, звонкими молоточками, отбивал полонез Огинского. Кому-то было очень весело. Хм… почему именно полонез Огинского? Рука потянулась к заветным таблеткам. Стоп!.. Нельзя. От таблеток впадаешь в ступор. Тогда от него никакого толку. А работа еще не закончена, и до конца – ох, как далеко. Взгляд рассеялся и заскользил по комнате. Студия поражала своей стерильностью. Кроме мольберта, стула, ящика с красками да нескольких старых картин, в комнате ничего не было. Белизну голых стен нарушало только раскрытое окно, в которое совершенно безумными красками врывалось бабье лето… Он подошел к окну и заглянул в это царство палитры. Какая роскошь… Деревья в парке напоказ выставляли свои шикарные платья, хвастая друг перед другом. Парча – золотая, багряная, изумрудная… Ветер, танцуя, срывал одеяния, обнажая тела шаловливых кокеток, и подбрасывал вверх весь этот кружевной ворох... А небо!.. – совершенно василькового цвета. Как её глаза… Он повернулся к мольберту и ему улыбнулись веселые искринки. - Где ты сейчас, моя звонкая девочка? Как мне тебя не хватает… Боль опять прошлась отточенной косой, подкашивая остатки сознания… Дрожь в руках. Нет, так совершенно невозможно писать. Неужели не успею закончить? Телефонный звонок добавил ударных инструментов к оркестру, разрывающего его голову на части.
-Слушаю. Да, я. Операция? Да, я помню – на 14 октября. Три дня обследования. С утра ничего не есть. До свидания.
Он задумался – еще не поздно отменить. Оставить все как есть. Но эти головные боли… Опухоль росла и боль приходила все чаще и чаще, лишая его силы воли и разума. Хуже всего было то, что сейчас он даже не мог писать. Если раньше, сосредоточившись над картиной, он отвлекался от нее, то теперь она накатывалась взрывной волной, подминая его под себя, и он переставал существовать. Оставалось лишь безликое существо с рефлексами.
Он промыл кисть и аккуратно сложил краски в ящик. Проглотив пару таблеток, которые, загорчив бесполезно пройденным днем, растворились во рту, накинул плащ и спустился вниз, окуная себя в безбрежное море золотых переливов. Осень, словно любимая, опоздавшая на свидание, бросилась к нему в объятия и закружила в потоке золотой листвы, на ходу целую последними лучами уходящего солнца…

Он смотрел на неоконченный портрет, и ему хотелось выть от собственного бессилия. Ничего не получалось. Работа не сдвинулась ни на малую толику. Уже прошла неделя, как он вернулся из клиники. Операция прошла успешно, опухоль удалили. Он еще был слаб, но его состояние не вызывало у врачей опасений. Боли не было, но не было и другого… Рука совершенно не помнила кисть. Он брал её в руку и застывал в недоумении. Это уже не был предмет, на кончике которого сосредочилось его Я. Он с таким же чувством держал в руках зажигалку, чашку с чаем и множество других предметов, без которых он бы мог вполне сносно обойтись. Но это было еще не все. Не было самого главного. Он не видел картину. Какая она должна быть. Яркий образ, который всегда был у него перед глазами, отделяло от действительности лишь время и желание работать. А теперь в мыслях были одни осколки разбитой мозаики и невозможность собрать её воедино. Вот так, в одночасье, его лишили возможности жить. А потребность осталась…
Он подошел к окну и распахнул его настежь. Это была все та же осень, но как все изменилось. Его будто вырвали из яркого красочного сна и вернули в серую действительность. Деревья словно обглоданные скелеты невиданных животных укоризненными обелисками напоминали о мимолетности счастья. „Почему такие голые ветки? Так не должно быть, на них обязательно должно что-то быть – листья, плоды… Что-то обязательно должно быть…” Затуманенное сознание подталкивало его к каким-то действиям. Он вышел на кухню и стал лихорадочно рыться в кладовке в поисках необходимого ему предмета. Рука нащупала свернувшуюся змею искомого… Входная дверь жалобно скрипнула, и с грохотом захлопнулась, ставя точку на его решении…

• 
• 
•