Декабристка, 95 - 10 декабря 2008 12:26

Он вернулся. Три дня проторчал в Душанбе, дал сумасшедшую взятку проводнице и приехал. Что деньги? Кирилл готов был все отдать, лишь бы увидеть родные пейзажи, лишь бы обнять ее. Ту, которую любил больше жизни…
Из их городка отправилось пятеро в тот призыв, вернулся он один. Еще один остался в Кушке, в госпитале. Поговаривали, что он не хотел никого видеть и пару раз пытался перебросить тело-огрызок через подоконник. Порвал зубами занавеску…
Кирилл никогда не думал о тех, кто остался лежать на песке, кого расплющило, разорвало, стерло с лица земли. После боевых все анекдоты шли на ура. Старые, по сто раз пересказанные. Хохотали до рези в животах, до истерики. «Я выживу». Это было его молитвой, его смыслом жизни.
Самым страшным был последний год. Последние месяцы. Последние дни. Дембелей на боевые старались не отправлять. Они ходили опьяненные тем, что времени осталось совсем мало, и в то же время глупые, пришибленные какие-то. Могли на «самоделке» подорваться, хотя каждому известно – не поднимай ничего с земли. Там – магнитофон, там – чайник валяется. Дембеля могли поднять. Глупо так гибли порой.
Суеверными все становились. Не фотографироваться, письма перед боевыми класть в верхнюю и нижнюю часть одежды. Слова некоторые из лексикона исключали. Не «последний», а «крайний», не «прощай», а «до свидания». Сфотографировался перед выходом в горы – на мине подорвался. Вниз спускать – восемь часов. Семь часов держат, на восьмом – расслабился, глаза закрыл. И – конец… Кто-то истерил, кто-то вдруг торговать всем подряд начинал, меняться. Нервное, наверное. Кто-то с ума сходил, расстреливал ненавистные горы. Анашу курили. «Бачата» бесплатно давали:
- Возьми, шурави… Бери! – в грязных ладошках спичечные коробки.
В кашу сыпали, в плов. Глаза – по полтиннику, в темноте, как летучая мышь, видишь. Тело легким становится, невесомым. Суперменом становишься. А на кого-то «шубняк» нападает – страшно до одури. Куст горой кажется…
Патроны варили. Варишь пару часов - и готово. Таким патроном не убьешь. Он не выстреливается, а выплевывается из ствола. В дуканах меняли на сгущенку. Чувство голода было постоянным, непроходящим. В дуканах все было советским – патроны, матрасы, ватники, сапоги… В кроссовках все ходили, в штанах трофейных, в куртках трофейных. Днем температура +60, ночью – минусовая. На календарях – тысячный год. Другой мир. Другая планета…
Он перечитывал ее письма. А она писала не часто. В последнее время совсем не писала. Он был уверен, что письма не доходят. Такое бывало. Она рассказывала о себе, о городе, о перестройке. Все это было таким далеким, таким нереальным. Было трудно представить, что где-то нет жары, от которой плавятся расчески, нет «зеленки», из которой стреляют, нет этих гор, песка раскаленного. Страха этого нет. Можно ходить, не горбясь. Можно без бронежилета ходить, без автомата. Представить было трудно. Без автомата? Как голый…
Она встретила его на вокзале. Он заплакал, увидев ее. Было стыдно безумно. Тоже мне герой. Расплакался, как девчонка. Кирилл стоял, прижавшись к стене тамбура, мимо шли пассажиры. Кто-то толкнул, кто-то сказал что-то. Кирилл не обращал внимания. Он стоял, пытаясь успокоить бешено колотившееся сердце. Вышел из вагона. Она обняла, целовала его в губы, весело смеялась:
- Ты такой загорелый!
Он тоже смеялся, ему казалось, что сейчас, в эту минуту, все закончится. Закончится, забудется двухгодичный кошмар. Но все только начиналось…
Его мать не захотела его видеть. Она пила уже несколько лет, и лишь ее бывший муж, отец Кирилла, помогал ей, как мог, в том, чтобы не умереть с голоду. Отец устроил Кирилла в институт, поселил его в кооперативную квартиру, построенную на свои деньги, был рад выбору сына, когда тот женился на красивой однокурснице из хорошей семьи. Ее родители устроили встречу. Шумную, веселую. Гостей – море. Кирилл сидел во главе стола, тихо улыбался.
Он должен бы был быть счастлив. Но - не был. Не чувствовал ничего. Смотрел на всех молча. Она не поняла:
- Слушай… Скажи хоть что-нибудь. Ты что, язык проглотил? – шепотом, в ухо. Улыбалась при этом гостям приветливо, смеялась. А в ухо – шепотом ледяным.
Он посмотрел на нее. Молчал. Она махнула рукой:
- Да ну тебя, Кирюха! Странный ты сегодня…
Поломал себя, начал болтать, рассказывать что-то. Вышел с мужчинами покурить на балкон.
- Ну, так как служба?
Толстый, в расстегнутой рубахе мужик приобнял за плечи. Кирилл не знал мужика. Какой-то родственник со стороны жены. Из тех, кто идет на торжество, не особо интересуясь, чему оно посвящено.
- Нормально. Отслужил… - ответил.
- А что-то ты хиленький? Нет? – мужик дохнул перегаром.
Кирилл заглянул в его глаза, понял вдруг, что тот пьян.
- Кормили плохо, - высвободился. Ушел в комнату. За стеной был шум, играла музыка. Кирилл не понимал, что с ним. Казалось, что все это – сон. Так бывает иногда, когда человек, носящий очки долгое время, снимает их и смотрит на мир совсем другими глазами. И кажется человеку, что все происходящее – сон. Туман. Кирилл обхватил голову руками. Не было ни мыслей, ни чувств. Пустота. Он прислушивался к себе и поражался полнейшему отсутствию мыслей. Как будто он – пустой кулек, из которого выкачали весь воздух.
На улице шумели, кто-то искал его. Выкрикивал его имя. Дверь в комнату распахнулась, его тронули за плечо:
- Кирилл, ну что с тобою?
Он притронулся губами к ее ладони.
- Пустота, - произнес глухо.
Она не услышала:
- Что?
- Пустота, - повторил он…

• 
• 
•